Вся поэзия жизни, все сердце души, если можно так сказать,
явилось нам в одном существе и обреклось в пленительный образ музы Жуковского…
(И.В. Киреевский)
Василий Андреевич Жуковский
(1783–1852) – русский поэт, переводчик, один из основоположников русского
романтизма. Родился 29 января (9 февраля) 1783 в селе Мишинском, что на стыке
трех губерний – Орловской, Тульской и Калужской. По своему рождению Жуковский
был незаконнорожденным: его отец, богатый помещик Афанасий Иванович Бунин,
когда-то взял в дом пленную турчанку Сальху, которая и стала матерью будущего
поэта. Фамилию свою ребенок получил от жившего в имении бедного дворянина
Андрея Ивановича Жуковского, который по просьбе Бунина стал крестным отцом
ребенка и затем его усыновил.
Жена Афанасия
Ивановича Марья Григорьевна и ее мать заботились о Василии как о родном
ребенке, и недостатка в ласковом и заботливом отношении он не испытывал.
Несмотря на это, мальчик тяжело переживал свое двойственное положение, и уже с
юных лет мечтал как о чем-то несбыточном о семейном счастье, о близких, которые
принадлежали бы ему «по праву».
В
четырнадцатилетнем возрасте Жуковского определяют в Благородный пансион при
Московском университете, где юноша с особым чаяньем изучает рисование,
словесность, историю, французский и немецкий языки, и где он скоро становится
одним из первых учеников.
Уже в те годы
поэт делает первые пробы пера, наиболее значительные из которых – стихотворение
«Майское утро» (1797) и прозаический отрывок «Мысли при гробнице» (1797),
написанные явно под влиянием Н. Карамзина и его «Бедной Лизы». Сложилось так,
что именно Карамзин – кумир тогдашней молодежи, известный писатель, стал для
начинающего поэта и старшим другом, и литературным критиком. После того, как
состоялось их знакомство, Жуковский отдает на суд старшему товарищу свой
перевод элегии английского поэта Томаса Грея «Сельское кладбище». В том же 1802
переработанная элегия благодаря стараниям Карамзина, тогдашнего издателя
«Вестника Европы», была опубликована в этом престижном журнале. С этой-то
публикации начинает восходить звезда Василия Андреевича и распространяться его
слава как тонкого лирика, мастера «пейзажа души», по выражению историка
литературы А.Веселовского.
В другой,
написанной несколько позже, уже оригинальной элегии «Вечер» поэтический облик
Жуковского уже вполне определен. В этой «медитативной» элегии главным
оказывается переживание автора, эмоциональность, а язык поэта поражает своей
музыкальностью, стройностью и «соразмерностью». Но Жуковский далек от
описательного психологизма. Не случайно критики, рассуждая о его поэтике, не
раз говорят о том, что в его стилистической системе зачастую большое значение
приобретает символический вечерний пейзаж, спокойная, дремлющая природа,
рассуждения на тему смерти, столь характерные для поэтики сентиментализма.
В эти годы
Жуковский много работает, и уже в 1804 выходит первая книжка из его
шеститомного перевода с французского «Дон Кихота» Сервантеса. Читатели были
поражены – в общем-то, сухой, вялый французский перевод заиграл под пером Жуковского
русской, мелодичной, завораживающей речью.
В сущности, сама
натура поэта, впечатлительного и ранимого, противилась размеренной и
упорядоченной работе чиновником в Соляной конторе, куда он был определен после
окончания пансиона в 1800. Повод, чтобы порвать со службой, не замедлил
представиться – однажды резко ответив на грубость начальника, он попал под
арест, после чего тут же ушел в отставку и удалился в родное имение. В
Мишинском, где он не был долгие годы, поэт отдыхает душой, предается созерцанию
природы и анализирует свою душевную жизнь – ведет дневник, и, конечно же, не
забывает о стихах.
И тут судьба
посылает ему встречу с дочерью его сводной сестры, Машей Протасовой, которая
вошла в историю русской поэзии как муза, ангел-хранитель поэта, и в то же время
– неиссякаемый источник его страданий. Влюбленные мечтали об одном – соединить
навеки свои жизни, вступить в законный союз. Но мать Маши была категорически
против браков между родственниками, даже дальними, и вплоть до смерти Маши
Протасовой не отступилась от своего решения.
В.Г. Белинский
называл Жуковского «Литературным Коломбом Руси». Дымка таинственности,
существование как бы на грани двух миров – видимого и невидимого,
сосредоточенность на чувствах души – все эти неизменные спутники романтизма
давали критику полное право назвать Василия Андреевича Жуковского одним из
создателей новой русской поэзии, открывшим «Америку романтизма».
В то же время
Жуковский мог быть и человеком действия, и беспристрастным критиком, и
организатором. Уже в 1808 он становится у кормила журнала «Вестник Европы» и в
свои 25 лет успешно справляется с обязанностями главного редактора. При этом он
успевает переводить, писать сказки, стихи, литературно-критические статьи,
рецензии…
Работая на
поприще главного редактора «Вестника Европы», Жуковский одним из первых привлек
внимание читателя к критике как таковой, и «уважать ее заставил» как особый,
самостоятельный жанр литературного творчества. В своих критических статьях поэт
заявляет о новом направлении в русской литературе – о романтизме. Вместо старых
строгих норм классицизма он предлагает иные критерии оценки литературного
произведения – вкус, а также стилистическую сочетаемость, «соразмерность» и
«сообразность».
Расцветает в 1810-х
гг. и талант самого Жуковского. В 1808 литературная общественность была
взбудоражена неожиданной публикацией. Ценители изящной словесности могли
прочитать на страницах того же «Вестника Европы» первую балладу Жуковского под
названием «Людмила» – как и многие другие сочинения автора в том же жанре, –
вольный перевод, в данном случае немецкого поэта Г. Бюргера. (Баллада – стихотворная лирическая новелла с
драматическим сюжетом и нередко с присутствием сверхъестественного,
фантастического элемента.). За пределы известного, познаваемого мира, в
страшную и сладкую даль увлекают образы баллады, и потустороннее, пугающее и
манящее вплетается в ее ткань, заставляя трепетать и героев этого сочинения, и
его читателей.
Следующая баллада
Жуковского – «Светлана», уже не перевод, а оригинальное произведение, так
полюбилась российскому читателю, так органично слилась с народной жизнью, что
строки из нее уже многие годы спустя напевали над детской колыбелью:
Раз в крещенский вечерок девушки гадали:
За ворота
башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.
Позже, в
оригинальной балладе Жуковского «Эолова арфа» (1814) читатель находит редкое
сочетание лирической стихии и балладной поэзии. Лейтмотив двоемирия, проходящий
через все творчество поэта, особенно после смерти Маши Протасовой, звучит здесь
особенно пронзительно: героиня баллады не умирает, а «плавно переходит» в
«очарованное там», где и наступает соединение с возлюбленным.
Но не только
«преданья старины глубокой», не только «звуки сладкие и молитвы» вдохновляли
музу Жуковского. Звон бранного оружия во имя чести Родины, свист «канонады
дьявольской» во времена тягостных испытаний войны 1812 года знал поэт не
понаслышке. В чине поручика ополчения дошел аж до самой Вильны, да и муза его
уже готова была петь на иной лад: «сокровенная жизнь сердца» теперь стала
жизнью всей нации, душа которой пульсировала в унисон каждому сердцу и
составляла единое духовное целое.
«Певец во стане
русских воинов» – «романтическая ода», которая, по словам литературоведа
Коровина, «очаровала современников интимным, личным преломлением патриотической
темы», и недаром Россия в Певце…» – «не Отечество, а „милая Родина“, дорогая
сердцу воспоминаниями детства». По рассказу писателя И. Лажечникова, стихами из
Певца… зачитывались на фронте, выучивали наизусть, разбирали… Она поднимала
боевой дух, вдохновляла на ратные подвиги, а порою и вызывала на глазах
закаленных в боях воинов «скупую мужскую слезу»:
За них, друзья, всю нашу кровь!
На вражьи грянем силы;
Да в чадах к родине любовь
Зажгут отцов могилы.
А после 1812
начинается новая «война», на этот раз литературная. На одном из полюсов
оказываются члены общества «Беседа любителей русского слова» во главе с
Шишковым, на другом – общество «Арзамас», бессменным секретарем которого
становится Жуковский. Его острый ум, склонность к каламбурам, шуточным и
дружеским посланиям делают его душой общества. Среди его друзей и
единомышленников – Василий и Александр Пушкины, А.Тургенев, П.Вяземский,
С.Уваров. Все те, кто был солидарен с требованием Карамзина «писать так, как
говорят», опираясь при этом на изменчивость литературных языковых норм. Шишков
же, напротив, выступал как сторонник неискаженного русского языка, ссылаясь на
традиции Ломоносова.
Однако сам
Жуковский своеобразно пользуется поэтическим языком. Его излюбленные слова –
любовь, красота, невидимое, неизъяснимое, тишина, радость – на разные лады
варьируются и перетекают из одного стихотворения в другое, создавая причудливую
вязь, увлекая читателя в иной, лучший мир, в дальнюю, обетованную страну.
Истинный романтик, он полагает, что «внешняя точность описания мешает
постигнуть тайны мироздания, доступные только интуиции, мгновенному
поэтическому озарению…».
Не потому ли к
поэзии Жуковского еще при жизни автора относились по-разному. Белинский,
например, полагал, что некая туманность, расплывчатость поэтических образов
Василия Андреевича и составляет главную прелесть, равно как и главный
недостаток его произведений. К.Рылеев прямо писал о пагубном воздействии поэта
на русскую литературу, а Бестужев,
считал изъяном склонность к мистицизму, но писал все же так: «С Жуковского и Батюшкова
начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного,
гармонического языка русского».
Пушкин же и вовсе
называл Жуковского «кормилицей» всей последующей плеяды поэтов, признавая его
заслуги в разработке нового поэтического языка. Защищая своего друга, Пушкин
вопрошал в письме Рылееву: «Зачем кусать нам груди кормилицы нашей? Потому что
зубки прорезались?». Жуковский, в свою очередь, видел в Пушкине восходящее
«солнце русской поэзии» и в ответ на подношение только что вышедшей поэмы «Руслан
и Людмила» подарил Пушкину свой портрет с надписью: «Победителю ученику от
побежденного учителя».
С годами,
особенно после пережитой глубокой личной драмы, Жуковский все более
задумывается о «небесном», о «святом», в стихах его все явственнее звучит
религиозный, а порою мистический оттенок. И хотя друзья поэта опасались, что
после смерти своей музы и «ангела-хранителя» Маши Протасовой он лишится
главного источника вдохновения, перо он вовсе не думает оставлять. Разве что
стиль его произведений становится несколько строже, порою, он отказывается и от
стилистических излишеств, и от традиционной рифмы. Слово для него все более и
более становится знаком чего-то неизмеримо более существенного, чем видимый,
осязаемый мир, а «избыток неизъяснимых чувств», по-прежнему переполняющий его
душу, «жаждет излиться и не находит вещественных знаков для выражения». «Все необъятное в единый вздох теснится; и
лишь молчание понятно говорит», – пишет он в известном стихотворении «Неизъяснимое»
(1819).
В то же время
именно словами, поэтической речью Жуковский с годами овладевал все совершенней.
Свидетельство тому – прежде всего его оригинальные произведения 1820-х гг.,
пожалуй, наиболее совершенные создания его лирики – «Невыразимое», «Мотылек и
цветы», «Таинственный посетитель», стихи, проникнутые фантастичным
переплетением жизни человека и тайной жизни мира, природы.
Весьма много и
плодотворно в 20–30-е годы поэт трудится и над балладами и переводами. С 1808
по 1833 год Жуковский создает 39 баллад и получает в литературных кругах
шутливое прозвище «балладник». Сюжеты он
берет у Шиллера («Рыцарь Тогенбург», 1818), «Кубок» (1831), у Гёте («Рыбак»,
1818), у Вальтера Скотта («Замок Смеагольм, или Иванов вечер», 1822), у Уланда
(«Алонзе», 1831)… Увы – мотив «вечной разлуки» звучит во всех упомянутых
сочинениях печальным, неизбежным рефреном…
Кроме того, еще в
20-х годах Жуковский переводит на современный русский язык незадолго до этого
обнаруженное «Слово о Полку Игореве», в 1818–1822 переводит «Шильонского узника»
Байрона, «Орлеанскую деву Шиллера», испытывает сильное увлечение Гёте, с
которым в 1821, во время первой его заграничной поездки, лично знакомится.
Поприще
деятельности Жуковского в его зрелые годы не ограничивается одной лишь изящной
словесностью. Уже маститый поэт, почетный член, а затем и академик
Петербургской АН, он пользуется доверием императорского двора – его приглашают
состоять наставником при малолетнем сыне Николая I, будущем императоре
Александре I. Пользуясь своим положением, Жуковский не только пытается
воспитать царственного наследника соответственно высоким понятиям
нравственности, но принять посильное участие в облегчении участи гонимых и
поверженных. Так, во время поездки вместе с юным Александром по Сибири и Уралу,
он делает все возможное, чтобы помочь сосланным декабристам и их семьям, и во
многом благодаря его заступничеству был освобожден от крепостной зависимости
украинский поэт Тарас Шевченко…
Жуковский сам подбирает педагогов,
разрабатывает план воспитания наследника, рассчитанный на 12 лет. В основу
положены гуманитарные науки, особое внимание уделено изучению истории, которую
Жуковский называет лучшей школой для будущего монарха. Но главной задачей
Жуковский считает «образование для добродетели» – развитие в питомце высокого нравственного
чувства. О духе и направлении такого воспитания свидетельствуют стихи
Жуковского, сочиненные им по случаю рождения своего будущего ученика в 1818
году:
Да встретит он обильный честью век!
Да славного участник славный будет!
Да на чреде высокой не забудет
С указкой втерся во дворец…
Жуковский с
честью выполнил свою историческую миссию: и Александре II он воспитал творца
«великих реформ» 1860-х годов и освободителя крестьян от крепостной
зависимости. В 1841 году Жуковский завершил своё дело и, щедро вознаграждённый,
вышел в отставку.
Бурные дебаты
молодости, споры в «Арзамасе» о судьбах русской литературы и всей России
сменяются с возрастом уединенными размышлениями о прожитых годах, о содеянном и
пережитом. Но литература всегда оставалась для Жуковского делом жизни. Недаром
он говорил: «Моя честь, моя фортуна, и
все – мое перо…». Он без устали
работает, правда, все больше над переводами. Но переводы Жуковского – вполне
самостоятельные, равновеликие подлинникам, а порою и превосходящие их
произведения.
Одна из работ,
выполненных в подобном жанре, итог многолетних трудов, перевод прозаического
романа немецкого писателя Ламотт-Фуке «Ундина», увидевшая свет в 1836. «Ундина»
поражает не столько своим объемом, сколько размахом поднятых в ней тем – о
смысле человеческих страданий, о судьбе, о предназначении человека, о любви как
силе, «что движет солнце и светила», наконец о предательстве и возмездии…
В то же время
поэт вовсе не стремится отображать современную ему действительность, его больше
занимает вечное в человеке. Поздние баллады Жуковского, переводы индийской и
иранской поэм «Рустем и Зораб», «Наль и Дамаянти» – поистине шедевры русской
поэзии, мудрые, драматичные и, как это ни парадоксально, современные. Ведь Жуковского
беспокоят непреходящие темы, он ищет истоки широкого обобщающего взгляда на
жизнь и судьбу, а частое использование им вольного стиха еще больше приближает
его поздние переводы к нашему времени.
Эпическим
полотном представляется и перевод Жуковским пьесы Фридриха Гальма «Камоэнс»,
где размышления о вечных вопросах, о судьбе поэта в мире автор вкладывает в
уста знаменитого португальского поэта, перед смертью обращающегося к своему
сыну:
…Страданием душа поэта зреет,
Страдание – святая благодать…
Поэзия есть бог в святых мечтах земли.
И этому богу поэт остается верен до самой
смерти. Вынужденный отказаться от исполнения заветного желания – соединиться с
любимой, он будто закалился в страданиях и на склоне дней обрел второе дыхание.
Это хорошо понимал Н. Гоголь, когда высказывался по поводу перевода Жуковским
бессмертной «Одиссеи» Гомера Николай Васильевич писал: «Вся литературная жизнь Жуковского была как бы приготовлением к этому
делу. Нужно было его стиху выработаться на сочинениях и переводах из поэтов
всех стран и языков, чтобы сделаться потом способным передать вечный стих
Гомера». К сожалению, не зная древнегреческого языка, поэт был вынужден
постигать ритм поэмы и ее звучание с помощью немецкого филолога-классика,
который специально для него сделал точный подстрочный перевод. И хотя
определенного романтического тона и некоторой сентиментальности Жуковскому все
не удалось избежать в своем переводе, корить его за это трудно. Впервые русский
читатель смог открыть для себя величественный, яркий, фантастичный мир
гомеровского эпоса…
Только в 1841, в
возрасте 57 лет, поэт все же обрел семью, женившись на дочери своего друга,
Елизавете Рейтерн. Родились дети, но болезнь жены заставила семейство выехать в
Германию. Там-то и его настиг недуг, по причине которого он вскоре уже не мог
брать перо в руки. Но работа мысли не прекращалась – диктуя, Жуковский
заканчивает поэму «Странствующий жид» – итог своей жизни и творчества,
своеобразную «лебединую песню». И, наконец, в 1851 он пишет элегию «Царскосельский
лебедь», заканчивающуюся картиной гибели лебедя, некогда жившего в Царском
Селе.
…Дни текли за днями. Лебедь позабытый
Таял одиноко; а младое племя
В шуме резвой жизни забывало время…
раз среди их шума раздался чудесно
Голос, всю пронзивши бездну поднебесной;
Лебеди, услышав голос, присмирели
И, стремимы тайной силой, полетели
На голос: пред ними, вновь помолоделый,
Радостно вздымая перья груди белой,
Голову на шее гордо распрямленной
К небесам подъемля,
– весь воспламененный
Лебедь благородный дней Екатерины
Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый!
А когда допел он – на небо взглянувши
И крылами сильно дряхлыми взмахнувши –
К небу, как во
время оное бывало,
Он с земли рванулся… и его не стало
В высоте и навзничь с высоты упал он;
И прекрасен мертвый на хребте лежал он,
Широко раскинув крылья, как летящий,
В небеса вперяя взор у негорящий.
(
ноябрь или декабрь 1851)
Это было
достойное завершение непростой, полной трудов жизни поэта.
В конце жизни он
мечтал вернуться на родину. А. И. Кошелев в своих «Записках», вышедших в
Берлине в 1884 году, рассказывает о встречах с поэтом в Баден-Бадене в 1851
году. Жуковский, пишет Кошелев, хотел вернуться на родину и поселиться вместе с
семьей в Москве. Он пристрастно расспрашивал о московской литературной жизни, об
умонастроении молодежи. С Москвой были связаны многие лучшие воспоминания
юности, тепла и бескорыстия первоначальной дружбы, молодых надежд, первых
литературных успехов.
На родину он так
не смог вернуться. В конце жизни почти совсем ослеп. Умер Василий Андреевич
Жуковский в Баден-Бадене весной 1852 года. Прах его (согласно
завещанию) через
некоторое время был перевезен в Петербург и захоронен в Александро-Невской
лавре, рядом с могилой своего учителя и друга
Н.М. Карамзина.
Источники:
Комментариев нет:
Отправить комментарий